Андреевское братство [= Право на смерть] - Василий Звягинцев

Длинные сводчатые подвалы без окон, напоминающие залы Петроградского артиллерийского музея, освещенные газовыми лампами, уходили, казалось, в бесконечность, уставленные с двух сторон шкафами, витринами, стеллажами.

Не буду описывать сотни и тысячи сортов и видов автоматического, полуавтоматического и совсем не автоматического оружия, винтовок, карабинов, автоматов, пистолет-пулеметов, пистолетов просто, револьверов, ружей, штуцеров и еще очень и очень разных моделей смертоубийственных изделий, заполняющих милитаристское Эльдорадо. Ходить по этому складу-музею можно было целый день, а изучить его ассортимент не хватило бы и недели.

И сам загадочно-иронический Александр Иванович среди этих бесценных сокровищ человеческого гения чудесным образом преображался. Он, словно рачительный садовник, брал эти смертоносные устройства в руки, ласково их поглаживал, неуловимым движением передергивал затворы, вскидывал экспонаты к плечу, и видно было, что именно здесь пребывает его сердце, а отнюдь не в горных высотах мировой политики.

В результате я выбрал для себя легкий и прикладистый карабин «винчестер» калибра 45 АПК с подствольным магазином на десять патронов, пятизарядный помповый дробовик для Аллы, больше похожий на изящную игрушку, но могущий стрелять не только дробью и картечью, но и весьма мощными полуоболочечными активно-реактивными пулями, что приближало его по огневому эффекту к самым солидным штуцерам, и еще два короткоствольных семизарядных револьвера 38 калибра на всякий случай. Со всей подобающей амуницией и несколькими коробками патронов.

Один из моих учителей боевых искусств говорил, что только отсутствие при себе огнестрельного оружия позволяет полностью собраться для отражения агрессии. После длительных размышлений я развил эту формулу. Дай понять врагу всем своим поведением, что у тебя нет оружия и ты полагаешься только на свои способности в карате, тэквондо и прочих изысках, заставь даже себя самого на миг забыть, для убедительности, о наличии в кармане или под ремнем «ствола», а в критический момент вместо какого-нибудь эффектного «хидари гедан маэ гири» выхвати то, о чем любил говорить полковник Кольт в плане социальной справедливости, и влепи сопернику пару пуль в лоб или колено со скоростью, намного превосходящей самый быстрый «темп».

Как это делали герои с большим удовольствием просмотренного нами с Аллой фильма «Великолепная семерка».

Тогда и наступит «момент истины».

Кроме того, мы полностью экипировались в соответствии с модой и климатическими условиями. Одежда здесь в принципе походила на нашу, но имела и некоторые существенные отличия. Например, у нас никто понятия не имел о жестких брюках из грубой синей ткани, простроченных цветными нитками и украшенных многочисленными бронзовыми заклепками, ботинках до середины голени на подошвах толщиной в три пальца и закрепляемых не шнурками, а «липучками», кожаных куртках по пояс, подбитых натуральным мехом животных. Здесь тоже чувствовалось отклонение мировых линий, пусть в таких мелочах, но повлиявшее на эстетические вкусы аборигенов. Но то, что подобная одежда удобна и создает некий архаично-мужественный облик ее носителя, не вызывало сомнений. Причем она одинаково подходила и мужчинам, и женщинам.

…Ловко вращая колесо руля, я вывел автомобильчик на край плато и остановился в идеальном для наших целей месте. В незапамятные времена с окружающих плато гор скатились три валуна в десятки тонн каждый и образовали на берегу укромную, со всех сторон закрытую площадку. О древности этого загончика свидетельствовали заросли похожих на плющ лиан.

Я выключил зажигание, мотор пару раз чихнул, что-то у него внутри последний раз провернулось, и он затих. Нас охватил первобытный покой нетронутой со времен раннего кайнозоя природы. Только далекий гул и грохот волн, набегающих на прибрежные рифы, не то чтобы нарушали, но несколько разнообразили эту тишину.

Наверное, не меньше минуты я сидел молча, оставив руки лежать на руле, и вслушивался в собственные ощущения, в окружающие звуки, в том числе и в тихое потрескивание, раздающееся из-под плоского капота автомобиля. Алла на соседнем сиденье тоже молчала.

— Так что мы теперь будем делать? — спросила она наконец.

— В смысле — сейчас или — вообще? — откликнулся я. Умеет моя подруга задавать вопросы исторического значения. На узком заднем сиденье у меня лежала свернутая палатка, надувные матрасы, туго скрученный рулон зеленого брезента и прочее необходимое путешественникам снаряжение, походный мешок с продовольствием, в том числе и с подготовленной для немедленного поджаривания на вертеле бараниной.

Шашлык не шашлык, но что-то хорошее сделать из нее было можно.

— Начинай собирать подходящие дрова, женщина, — сказал я, — остальное доверь опытному мужчине.

На всякий случай я осмотрел в бинокль окрестности по всем представляющим хотя бы гипотетическую опасность азимутам. Таковой быть не могло по определению, но уж очень меня взволновала тоже не укладывающаяся в рамки допустимого атака неизвестных торпедных катеров посередине открытого океана. Мы теперь, сказал я себе, живем вне общепринятых норм, и лучше перебдеть, чем недобдеть.

Алла вернулась из ближней рощицы, притащив солидную охапку высохших и естественным путем опавших буковых сучьев. Для начала неплохо, но мне все же пришлось пойти туда самому и принести пару действительно толстых бревен, которые смогут гореть и создавать нужный жар хоть до утра. Возвращаться сегодня в форт я не собирался.

С помощью небольшой бензопилы (еще одно полезное изобретение предков, которым меня научил пользоваться тот же Шульгин) я нарезал два десятка аккуратных, подходящих к размеру сложенного мною очага поленьев. Разжег костер, расставил и разложил на брезенте то, что должно было способствовать приятному времяпрепровождению, еще раз мысленно поблагодарил Александра Ивановича за очередной совет — насчет того, что сиденья «Виллиса» снимаются и могут использоваться как походные кресла в процессе пикника, и только тогда вернулся к вопросу, заданному Аллой:

— Так о чем ты, дорогая, хотела меня спросить? Как жить дальше? В гносеологическом, надеюсь, смысле?

Раньше я таких тем избегал, инстинктивно опасаясь прослушивания в комнатах и других общественных местах.

— Я не слишком интересуюсь теоретическими предпосылками сложившейся обстановки. Они мне неинтересны. Верю я или не верю в межвременные перемещения — тоже неважно. Я думала, ты более чуток. Моя степень вины в случившемся? Может быть, и есть. Только вина ли это? Суди сам, если хочешь. Однако… После всего, что уже произошло, я счастлива. Особенно если ты мне позволишь забыть прошлое…

Я, признаюсь, никогда еще Аллу такой не видел. Женщиной она всегда была настолько уверенной в себе, агрессивно-победительной, что даже я, человек не из последних в общем для нас с ней обществе, принимал ее манеры и стиль поведения без протеста. Даже тогда, когда она задевала мои сокровенно-самолюбивые чувства.

Но за последний месяц, конечно, ее гордость и самоуважение получили столько не щелчков даже, а тяжелейших ударов… И еще мне показалось, что она несколько превратно истолковала смысл моих слов. Или — их интонацию.

— Я не хочу возвращаться обратно, — продолжила Алла, прикуривая чужую, здешнюю сигарету от горящей веточки. — Мне там делать нечего. Тебе-то все равно, может быть, а меня даже перспектива судебного разбирательства независимо от исхода повергает в дрожь. Срок, в случае неблагоприятного исхода, может быть долгим. Ты меня ждать не будешь, я уверена. Если даже такого не случится, мне, — она увидела мой протестующий жест, поправилась, — пусть нам, придется постоянно остерегаться и ждать появления агентов твоего друга Панина. Андрей правильно сказал — никто не простит унижения, потери десяти миллионов долларов и надежды на вечную жизнь. Поэтому ТАМ, — Алла подчеркнула это слово, — мне нечего ловить. Никто меня там не ждет, кроме матери разве, да и она интересуется моими делами не чаще двух раз в год. В поздравительных открытках с Новым годом и с днем рождения. Все. Да и вдобавок нынешняя жизнь сулит гораздо больше интереса и разнообразия…

— Те дамочки что-то эдакое порассказали? — догадался я. — Поделись, если не слишком секретно. Или они тебя приняли в свой, особый, орден?

Алла не поняла потаенного смысла моих слов.

— Какой еще орден? Мы чисто по-женски поболтали о том о сем… Я убедилась, что жить здесь можно. И интересно жить. А какой на дворе год — так ли это важно? Люди в свое время уезжали из Парижей и Лондонов в американские леса и прерии и были там счастливы. У нас разве не такой же случай?

В этом все женщины, не только Алла. Трудно представить себе мужика, который ради любви к туземной принцессе согласился бы забыть предыдущую цивилизованную жизнь и переселиться навсегда в плетенную из хвороста, обмазанного слоновьим навозом, хижину. А среди женщин такие переходы из европейских дворцов в верблюжьи шатры бедуинов отнюдь не редкость. Однако Бог им судья. Я сейчас не об этом.